Неточные совпадения
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять,
жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе
князя.
И старый
князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и
жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
— Вот как! — проговорил
князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к
жене садясь. — А ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
Фюрст Щербацкий замт гемалин унд тохтэр, [
Князь Щербацкий с
женой и дочерью,] и по квартире, которую заняли, и по имени, и по знакомым, которых они нашли, тотчас же кристаллизовались в свое определенное и предназначенное им место.
Потрепав по плечу Туровцына, он шепнул ему что-то смешное и подсадил его к
жене и к
князю.
Жена?.. Нынче только он говорил с
князем Чеченским. У
князя Чеченского была
жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша,
князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
Старый
князь после отъезда доктора тоже вышел из своего кабинета и, подставив свою щеку Долли и поговорив с ней, обратился к
жене...
На третий день после ссоры
князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне
жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
— Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И
князь, воображая, что он представляет
жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
«Ужели, — думает Евгений, —
Ужель она? Но точно… Нет…
Как! из глуши степных селений…»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
«Скажи мне,
князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
«Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я». —
«Да кто ж она?» — «
Жена моя».
«Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?» — «Около двух лет». —
«На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!»
«Ты ей знаком?» — «Я им сосед». —
«О, так пойдем же».
Князь подходит
К своей
жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него…
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
Вспоминались слова Макарова о «не тяжелом, но губительном владычестве женщины» и вычитанная у
князя Щербатова в книге «О повреждении нравов» фраза: «
Жены имеют более склонности к самовластию, нежели мужчины».
С такою же силой скорби шли в заточение с нашими титанами, колебавшими небо, их
жены, боярыни и княгини, сложившие свой сан, титул, но унесшие с собой силу женской души и великой красоты, которой до сих пор не знали за собой они сами, не знали за ними и другие и которую они, как золото в огне, закаляли в огне и дыме грубой работы, служа своим мужьям —
князьям и неся и их, и свою «беду».
Сквернее всего тут то, что он будто бы «намекнул» об этом и отцу, мужу «неверной»
жены, объясняя, что
князь был только развлечением.
Полтора года назад Версилов, став через старого
князя Сокольского другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого человека, но проигравшего все богатое приданое своей
жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
— Дело после; что прикажешь — всё сделаю, — говорил Масленников, проходя с Нехлюдовым через залу. — Доложите генеральше, что
князь Нехлюдов, — на ходу сказал он лакею. Лакей иноходью, обгоняя их, двинулся вперед. — Vous n’avez qu’à ordonner. [Тебе стоит только приказать.] Но
жену повидай непременно. Мне и то досталось за то, что я тот раз не привел тебя.
Она побежала в свою комнату, заперлась и дала волю своим слезам, воображая себя
женою старого
князя; он вдруг показался ей отвратительным и ненавистным… брак пугал ее как плаха, как могила…
— Папенька, — закричала она жалобным голосом, — папенька, не губите меня, я не люблю
князя, я не хочу быть его
женою…
Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, Сатин, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я. Я назначался в Пермь. В числе осужденных был Лахтин, который вовсе не был арестован. Когда его позвали в комиссию слушать сентенцию, он думал, что это для страха, для того чтоб он казнился, глядя, как других наказывают. Рассказывали, что кто-то из близких
князя Голицына, сердясь на его
жену, удружил ему этим сюрпризом. Слабый здоровьем, он года через три умер в ссылке.
В нескольких верстах от Вяземы
князя Голицына дожидался васильевский староста, верхом, на опушке леса, и провожал проселком. В селе, у господского дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник, его
жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и давал стречка, как только кто-нибудь из городских хотел подойти к нему.
Владелец Отрады,
князь Андрей Владимирыч Кузьмин-Перекуров, по зимам обыкновенно жил в своем доме в Москве, а летом приезжал в Отраду вместе с
женой, бывшей французской актрисой, Селиной Архиповной Бульмишь.
Оказалось, что мой крестный отец и муж моей тети, генерал свиты Его Величества светлейший
князь Н.П. Лопухин-Демидов сказал великому
князю Владимиру Александровичу, с которым был близок, что племянника его
жены и его крестного сына сослали в Вологодскую губернию, возмущался этим и просил, чтобы меня перевели на юг.
И пошел одиноко поэт по бульвару… А вернувшись в свою пустую комнату, пишет 27 августа 1833 года
жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его,
князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и не успев промотать его в Английском клубе, о чем здешнее общество весьма жалеет. В клубе не был, чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
Он и
жена — запойные пьяницы, но когда были трезвые, держали себя очень важно и на вид были весьма представительны, хотя на «
князе» было старое тряпье, а на «княгине» — бурнус, зачиненный разноцветными заплатами.
В восьмидесятых годах здесь жили даже «
князь с княгиней», слепой старик с беззубой старухой
женой, которой он диктовал, иногда по-французски, письма к благодетелям, своим старым знакомым, и получал иногда довольно крупные подачки, на которые подкармливал голодных переписчиков.
— Разве на одну секунду… Я пришел за советом. Я, конечно, живу без практических целей, но, уважая самого себя и… деловитость, в которой так манкирует русский человек, говоря вообще… желаю поставить себя, и
жену мою, и детей моих в положение… одним словом,
князь, я ищу совета.
— Ни-ни-ни! Типун, типун… — ужасно испугался вдруг Лебедев и, бросаясь к спавшему на руках дочери ребенку, несколько раз с испуганным видом перекрестил его. — Господи, сохрани, господи, предохрани! Это собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, — обратился он к
князю, — и рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены,
жены моей, умершей в родах. А эта пигалица есть дочь моя Вера, в трауре… А этот, этот, о, этот…
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что
жена моя здесь у
князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза о том, что написано на моем лице.
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, —
князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею
женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще
князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за
князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
Император Александр явился в сопровождении обеих императриц, [Мать Александра I — Мария Федоровна;
жена его — Елизавета Алексеевна.] великого
князя Константина Павловича и великой княжны Анны Павловны.
Князь воспользовался этим достоинством вполне: после первого года брака он оставил
жену свою, родившую ему в это время сына, на руках ее отца-откупщика в Москве, а сам уехал служить в — ю губернию, где выхлопотал, через покровительство одного знатного петербургского родственника, довольно видное место.
Надавал
князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и научил говорить, какие сукна вырабатывает, и услал меня прямо из города к Макарью, так что я Груши и повидать не мог, а только все за нее на
князя обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею
женой быть?
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил
князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша
жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
— Все это вздор и со временем поправится, но тут такого рода обстоятельство открывается… — начал
князь каким-то протяжным тоном, — господин этот выведен в люди и держится теперь решительно по милости своей
жены…
— Вас,
князь, так любят дамы, что я решительно не могу им отказать в желании посещать вас и даже
жену мою отпустил, хоть это совершенно противозаконно, — проговорил Калинович довольно громко.
— Да, — продолжал
князь, —
жена же эта, как вам известно, мне родственница и в то же время, как женщина очень добрая и благородная, она понимает, конечно, все безобразие поступков мужа и сегодня именно писала ко мне, что на днях же нарочно едет в Петербург, чтобы там действовать и хлопотать…
— Не знаю, ваше превосходительство, — начал он нерешительным тоном, — какие вы имеете сведения, а я, признаться сказать, ехавши сюда, заезжал к
князю Ивану. Новый вице-губернатор в родстве с ним по
жене — ну, и он ужасно его хвалит: «Одно уж это, говорит, человек с таким состоянием… умный, знающий… человек с характером, настойчивый…» Не знаю, может быть, по родству и прибавляет.
— Госпожа эта, — возразил
князь с усмешкою, — пустилась теперь во все тяжкие. Он, может быть, у ней в пятом или четвертом нумере, а такими привязанностями не очень дорожат. Наконец, я поставил ему это первым условием, и, значит, все это вздор!.. Главное, чтоб он вам нравился, потому что вы все-таки будете его
жена, а он ваш муж — вопрос теперь в том.
— Непременно служить! — подхватил
князь. — И потом он литератор, а подобные господа в черном теле очень ничтожны; но если их обставить состоянием, так в наш образованный век, ей-богу, так же почтенно быть
женой писателя, как и генерала какого-нибудь.
— Прочь, самозванец! — повелительно вскричала она. — Я моего
князя жена, не боюсь твоего ножа!
—
Князь тут ни в чем не виноват, поверьте мне! — стал его убеждать Углаков. — Он человек благороднейшего сердца, но доверчив, это — правда; я потом говорил об этом же деле с управляющим его канцелярией, который родственник моей
жене, и спрашивал его, откуда проистекает такая милость
князя к Тулузову и за что? Тот объяснил, что
князь главным образом полюбил Тулузова за ловкую хлебную операцию; а потом у него есть заступник за Тулузова, один из любимцев
князя.
— Кто против этого,
князь. На то он царь, чтобы карать и миловать. Только то больно, что не злодеев казнили, а всё верных слуг государевых: окольничего Адашева (Алексеева брата) с малолетным сыном; трех Сатиных; Ивана Шишкина с
женою да с детьми; да еще многих других безвинных.
— Ты вломился насильно, — сказала она, — ты называешься
князем, а бог весть кто ты таков, бог весть зачем приехал… Знаю, что теперь ездят опричники по святым монастырям и предают смерти
жен и дочерей тех праведников, которых недавно на Москве казнили!.. Сестра Евдокия была
женою казненного боярина…
— Спасибо,
князь. После прочту; время терпит; теперь дай угостить тебя! Да где же Елена Дмитриевна? Эй, кто там! Скажите
жене, что у нас гость дорогой,
князь Никита Романыч Серебряный, чтобы сошла попотчевать!
— Ох-ох-ох! — сказал он — худо, кормилец; худо, кормилец; худо карасю, когда в шум заплывет. Худо
князю твоему в темнице сидеть, хуже Морозову без
жены молодой, еще хуже Вяземскому от чужой
жены!
—
Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы были словно братья, так и
жена моя тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай,
князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Не верю,
князь! — отвечал с достоинством Морозов. — Еще не видано на Руси, чтобы гость бесчестил хозяина, чтобы силой врывался в терем
жены его. Хмелен был мед мой; он вскружил тебе голову,
князь, поди выспись; завтра всё забудем. Не забуду лишь я, что ты гость мой.
— Скажи сардарю, — сказал он еще, — что моя семья в руках моего врага; и до тех пор, пока семья моя в горах, я связан и не могу служить. Он убьет мою
жену, убьет мать, убьет детей, если я прямо пойду против него. Пусть только
князь выручит мою семью, выменяет ее на пленных, и тогда я или умру, или уничтожу Шамиля.
Вот видите: один какой-то барин,
Женатый человек — твоя взяла, Казарин,
Женатый человек, на верность положась
Своей
жене, дремал в забвеньи сладком, —
Внимательны вы что-то слишком,
князь,
И проиграетесь порядком.
Вот видите:
жена его намедни,
Не помню я, на бале, у обедни
Иль в маскераде встретилась с одним
Князьком — ему она довольно показалась,
И очень скоро
князь стал счастлив и любим.